Кон-Тики

– Ой, Маша, какой у тебя сарафан! Опять матушка сшила? Ну и мастерица она у тебя – из ничего красоту творит.
Машка гордо плыла по двору в новом кримпленовом сарафане цвета топленого молока, юбку которого украшала яркая аппликация. Разноцветные лоскутки и ниточки в умелых руках машкиной мамы превратились в букет диковинных цветов, каких уж точно не встретишь ни в одном палисаднике поселка. Только Машке с мамой и ведомо, что это за цветы. И до того этот наряд был к лицу девчонке, что по обыкновению шумная компания бабулек словно забыла о своей привычной роли балаболок. То ли от восхищения, то ли от щемящей тоски по ушедшей молодости, они, как солдаты на параде, молча и стройно держали равнение на кукольную фигурку, пока та не скрылась из виду. Завернув за угол, Машка услышала, как баба Паня, соседка снизу, звонко прицокнула языком – хороша чертовка! Машка улыбнулась. Ей нравилось нравиться. И нравился новый сарафан, которым она шла похвастаться закадычной подружке Раиске.

– Маруся, погоди! 
Эдик. Машка сразу поняла, кто ее окликнул. Только этот неуклюжий винни-пух из второго подъезда называл ее Марусей, хотя уже тысячу раз получал за свою бестолковость. Ей категорически не нравилось это имя, потому что в соседнем доме жила злая бабка Маруся со страшным шрамом через все лицо. За глаза все ее звали Бабой Ягой, и Машке нисколечко не хотелось быть хоть чем-то на нее похожей. “Сейчас задам ему!” – Машка решительно остановилась и, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, чуть ли не нос к носу столкнулась с запыхавшимся Эдиком.

– К Раиске пошла? Она с матерью в город уехала. Только на автобус сели. А это вот, знакомься, Павел. Мой двоюродный брат.
Машка перевела взгляд на внезапно возникшего из-за широкой винни-пуховой спины парня, и вся ее напускная серьезность тут же улетучилась. Она еле сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Рядом с черноволосым тучным и вечно чем-то недовольным татарчонком Эдиком стояла его полная противоположность – худощавый блондин с огромными синими глазищами и улыбкой от уха до уха.
– Здрасьте… Паша.
Он протянул руку, и Машка как-то машинально протянула в ответ свою, хотя раньше никогда этого не делала. Что она, пацанка какая-то – за руку здоровкаться!
– Маша.
Едва коснувшись теплой ладони нового знакомого, Машка, будто одумавшись, тотчас отдернула руку и отвернулась. Не хотела, чтобы парни заметили, как щеки предательски заливаются румянцем.
– Пойдемте к тополю. Там на лавочке никого. Чего на ногах-то стоять.
Братья послушно побрели за ней вглубь двора.

Два следующих дня Машка провела на скамейке под тополем. С Пашей. Оказалось, он на два года старше, прочитал уйму книг и знает много чего удивительного. С утра до вечера он рассказывал ей про загадки морей и океанов, про далекие таинственные острова и пропавшие экспедиции. Она слушала с открытым ртом и изо всех сил старалась запомнить труднопроизносимые названия книг и имена писателей.

Когда Паша просил тоже что-нибудь рассказать, Машка сначала отнекивалась, мол, не знаю ничего такого интересного, а потом читала стихи. Про кошку, которая дружила с воробьем. Про слепую девочку, мечтающую стать певицей. Про облако, похожее на маленького пони. А на вопрос, кто автор стихов, отвечала, что не помнит. Ей было неловко признаться, что сочинила сама.

Когда вечерело и в небе один за другим загорались миллионы маленьких огоньков, они словно сговорившись, умолкали. Просто сидели рядышком и смотрели в мерцающую бездну.
– У тебя есть своя звезда?
– Нет.
– А у меня есть. Вон там, видишь, самая яркая справа от ковша Большой Медведицы?
– Я завтра уезжаю…

Ранним утром Машка первым делом бросилась к окну. По длинному сонному коридору двора к лавочке под тополем робко подбирался тоненький луч солнца, пытаясь отвоевать бедолагу у холодной августовской ночи. Машка вспомнила вчерашний вечер. Как-то по-дурацки расстались с Пашей.
Он сказал, что уезжает, а она зачем-то начала тараторить, что договорились с Раиской поехать в городскую библиотеку, потому что в их поселковой книги про Кон-Тики нет, и поэтому ей пора идти домой, чтобы встать пораньше и успеть на первый автобус.
Вот зачем, спрашивается, врала? Про Раиску уже три дня не вспоминала.

И вдруг Машка заметила, что лавочка как-то изменилась. Вечно серая от тоскливых дождей доска словно посвежела. Она быстро натянула брюки, на ходу залезла в свитер и выбежала во двор. На лавочке красовались большие белые буквы: МАША, Я ЕЩЕ ПРИЕДУ, ТЫ МНЕ ОЧЕНЬ НРАВИШЬСЯ. Машка на секунду оцепенела, чувствуя, как сердце с разбегу летит куда-то под ноги. А потом всем своим худеньким тельцем, будто на амбразуру, бросилась на широкую березовую лавку, стараясь закрыть строчки, слова, буквы от любопытных взглядов соседей. Маленькими ладошками она принялась неистово размазывать по доске оставленное мелом послание. “Дурак, дурак, дурак!” – без конца повторяла то вслух, то про себя. Слезы заливали белые полоски и делали только хуже – влажная от утренней росы доска надежно приняла под свою опеку каждую с любовью выведенную Пашей букву.

Плакала Машка горько. Как плачут над разбитой коленкой дети. И как плачут взрослые, навсегда теряя близкого человека. Но Машка плакала и не понимала, почему она плачет. Больно ли ей от заноз, рвущих тонкую кожу. Злится ли она на Пашу за этот глупый поступок. Или же страшно от того незнакомого чувства, что зародилось и зреет где-то внутри. Манящее и пугающее, словно распускающийся бутон странного неведомого цветка. Ты знаешь, что это за цветок, мама?

После обеда зарядил дождь и к вечеру на лавочке не осталось и следа от Пашиных слов и Машиных слез.

Через две недели Машка пошла в седьмой класс. В новую школу, в новом районе, куда переехала ее семья. С Пашей они больше не виделись. Она так никогда и не узнала, что в осенние каникулы он, как и обещал, снова приехал погостить к брату и все дни просиживал на лавочке под тополем, пропуская мимо ушей колкие усмешки слишком рассудительного Эдика.

Не узнала она и того, что весной дед Иван из первого подъезда сделал соседям подарок – сладил новую красивую скамейку, а старую черную пустил на дрова для бани.
Однажды, растапливая печь, он заметил на одном из поленьев непонятную надпись, аккуратно вырезанную перочинным ножиком: KОН-ТИКИ. “Контики…Кантики…Фантики. Тьфу, ты! Вот ведь, мать честная, грамотеи пошли”, – беззлобно чертыхнулся старый фронтовик и отправил деревяшку в огонь.