Когда бываю в храме, первым делом всегда подхожу к иконе преподобного Серафима Саровского. Здороваюсь, зажигаю свечу и долго-долго беседую с ним обо всем, что наболело. Я не воцерковленный человек. Храм посещаю редко. Но стараюсь жить с Богом в сердце и в неразрывной связи с этим святым.
Почему именно Серафим Саровский? Не знаю. Наверное, так захотела душа. А еще потому, что это имя носил мой дед. Мой любимый дед. Серафим Николаевич Киселёв. И почему-то мне всегда кажется, что глядя в мудрые глаза на иконе, я разговариваю с ним. Возможно, для кого-то это покажется кощунством. Мой дед не был святым. Но для меня он такой. Самый лучший на свете дедушка. 1 апреля – день его памяти.
Беспощадные годы стирают лица людей, события, цвета, звуки, запахи. Но то, что было особым, остается с нами навсегда. Мы бережно храним частички дорогого нам прошлого где-то там, в самых потаенных уголках души, которые недоступны в потоке летящих будней. И только иногда, оставаясь наедине с собой, мы достаем эти воспоминания, как старый альбом с запылившейся полки, и все возвращается… Смеющиеся глаза в густой паутинке морщин, магические звуки фортепиано, аромат медовых яблок из приоткрытого окна и красные гладиолусы на столе. “Деда, привет!”…
Его судьба схожа с миллионами судеб людей прошлого века, которым довелось родиться до революции в семье дворянской интеллигенции. Репрессия, высылка из северной столицы в Сибирь. Потом переезд на Урал.
Поселок Рудник, куда был направлен и где провел всю оставшуюся жизнь мой дед, на девяносто процентов был заселен такими же “из бывших”. Добывали в шахтах белую глину для кирпичного завода.
Дедушка работал там инженером-маркшейдером.
И это все, что мне известно о его трудовой биографии в молодые годы. Когда я родилась, он уже вышел на пенсию. И я помню его вот таким, как на этом старом портрете.
До школы я, бывало, целыми днями пропадала у деда.
С утра мы возились в саду и мастерской, до потолка заставленной ящиками с луковицами.
Это было дедушкино увлечение. Он выращивал гладиолусы. И не просто выращивал, а выводил какие-то свои сорта и рассылал их по почте всем желающим. Даже за границу. Все свободное место в саду и во дворе было отдано им. Красные, белые, розовые, желтые. Бескрайние моря гладиолусов. Они казались мне такими огромными, что если зайти вглубь клумбы, можно заблудиться, как в лесу.
К первому сентября дед всех детишек поселка обеспечивал букетами. Не продавал. Дарил.
После обеда у нас обязательно был тихий час. Дед читал мне какую-нибудь книгу или что-то свеженькое из “Роман-газеты” и журнала “Наука и жизнь”. Кроме огромной библиотеки в доме всегда были горы периодических изданий. Я часами могла разглядывать фотографии из “Советского экрана” и иногда тайком вырывать развороты с портретами прекрасных актрис. Так хотелось быть похожей на них. Дедушка замечал мои подпольные делишки, но не ругался. Знал, внучка хочет быть артисткой. “Уральский следопыт”, “Вокруг света”, “Научная фантастика”… Загадочное, не совсем понятное для детского ума чтиво манило, как ничто другое. И журнал “Радио” я, между прочим, тоже читала. Да.
По вечерам мы смотрели телевизор. Большой черно-белый “Горизонт”. Особенно липли к экрану во время каких-нибудь чемпионатов по хоккею и фигурному катанию. Я пофамильно знала всех игроков. И не только нашей сборной. Могла назвать чехов, финнов, канадцев. Болели мы с дедушкой знатно! В голос кричали “шайбу” и до слез расстраивались, когда она летела в наши ворота. А бабушка вечно смеялась над нами и ворчала на деда: “Ладно ты, а девчонке-то зачем этот хоккей!”
Когда катались фигуристы, дедушка всегда просил меня сидеть тихо и слушать музыку. Я сидела слушала, смотрела и все время представляла, как на самом деле выглядят костюмы. Если же комментатор начинал описывать их, как было принято во времена ч/б телевидения, тут же затыкала уши. Не хотелось, чтобы огненно-красное в моем представлении платье Натальи Бестемьяновой оказалось каким-нибудь синим. Дедушка мне говорил, что скоро все мы будем смотреть цветные телевизоры. А я не понимала, зачем это нужно. Ведь тогда будет совсем не интересно смотреть фигурное катание. Красиво, но не интересно.
А еще мы музицировали. Дедушка был моим первым учителем игры на фортепиано. Он не мучил меня гаммами и сольфеджио. Он просто играл, я слушала с открытым ртом и просила научить так же. И он учил. В семь лет я частично знала “Лунную сонату”. Но больше всего мне нравилась его музыка. И это моя боль. Дедушка не записывал ноты. А я не успела выучить его сочинения. И в памяти уже нет тех мелодий. Только мурашки от воспоминаний о чувствах и эмоциях, которые возникали с этой музыкой. Под них было так здорово мечтать!
Но главная моя боль не в этом. Я не успела попрощаться с дедушкой. Он попал в районную больницу с воспалением легких. Мне было двенадцать, и не знаю, как так получилось, что родители не привезли меня к нему. До сих пор в ушах стоят слова бабушки: “Он тебя так ждал…” И эта боль живет со мной уже больше тридцати лет. Боль и вина. И, конечно, благодарность. Потому что огромная доля того, что есть во мне сегодня, от него. От моего любимого деда. И это такое счастье, что он был в моей жизни…
Как ты там, дедушка? У нас давно уже цветные телевизоры. Но я не хочу смотреть телевизор. Я хочу, как раньше, забраться к тебе на колени и играть “Лунную сонату”. В четыре руки.
Людвиг ван Бетховен “Лунная соната”
Понравилась статья?
Подпишитесь, чтобы каждый месяц получать актуальный дайджест самых интересных записей блога